Res publica! (8)

Res publicа! (1)
Res publica! (2)
Res publica! (3)
Res publica! (4)
Res publica! (5)
Res publica! (6)
Res publica! (7)

Но вернемся к теории. Первый неожиданный вывод, который следовал из нашего понимания природы суверенитета, как мы видели, полностью подтвердился  - как при более внимательном рассмотрении его теоретических аспектов, так и в применении к истории и даже к текущей русской политике. Res publica есть не просто особый способ осуществления суверенитета, это и есть сама суть суверенитета, а поэтому и в том, что республиканская форма осуществления суверенитета,  - предполагающая ограничение власти с целью недопущения ее произвола и вовлечение в управление государством элементов, суверенитетом не обладающих, - есть наиболее естественная и, так сказать, подобающая самой природе суверенитета форма его осуществления, для нас уже нет ничего неожиданного. А что со вторым нашим неожиданным выводом, согласно которому суверенитет возникает, созидается и отстаивается не столько во внешней политике, сколько внутри самого государства? Не может ли так случиться, что внешне суверенное и независимое государство в действительности суверенитетом не обладает?

Вчера председатель Конституционного суда Валерий Зорькин сделал очень любопытное заявление, там много интересного, и, среди прочего, прозвучало следующее:

Утверждения о нелегитимности как прошедших выборов в Думу, так и (заранее) грядущих выборов президента 4 марта, звучащие на массовых митингах в Москве и в заявлениях протестных лидеров, могут привести к полному разрушению правовых основ российского государства и объявлению нелегитимными всех ветвей власти - законодательной, исполнительной и судебной.

"Готовы ли митинговые лидеры признать собственную страну полностью лишенной властно-политической легитимности и, значит, государственного суверенитета? И готовы ли они в связи с этим призвать каких-либо "варягов" (включая спецподразделения стран НАТО) для поддержки учреждения в России "новой государственности" по образцу Ливии?"

К Зорькину можно относиться по-разному (я лично всегда относился к нему с симпатией, помня о его принципиальной позиции во время событий 1993 года), но нельзя не признать, что это профессионал высокого класса. Советский, да, со всеми поправками, но кое-что он в праве понимает - в том числе и в государственном праве. И обратите внимание, что в приведенной цитате Зорькин прямо связывает "властно-политическую легитимность" с "государственным суверенитетом". Там потом идут "спецподразделения НАТО", "ливийский сценарий" и прочие ужасы, но все это - потом, уже после того, как Россия будет лишена государственного суверенитета. Каким образом лишена? Путем лишения нынешнего режима этой самой "властно-политической легитимности" в результате протестного движения. То есть Зорькин отчетливо понимает, что государственный суверенитет есть, прежде всего, явление внутреннее, и если его нет или он разрушается, то внешние силы просто могут взять страну и территорию, на которой этот суверенитет уже отсутствует. Эта ненароком вставленная фраза среди всей этой, в сущности, охранительно-пропагадистской статьи Зорькина ясно показывает, что господин Зорькин - со всем его огромным юридическим опытом работы на высших государственных судебных должностях - понимает природу государственного суверенитета так же, как и я. И здесь мы находим очень значимое подтверждение наших рассуждений и выводов, которые из них следуют. 

Понятно, что пропагандистско-охранительный пафос статьи в целом имеет мало отношения к реальности: ибо что же это за суверенитет государства, если он разрушается в результате двух, не самых многолюдных по европейским меркам митингов? Но ключевое слово здесь прозвучало - легитимность власти. Оказывается, это настолько важная вещь для суверенитета, что отсутствие этой самой легитимности немедленно ставит под вопрос и суверенитет этой власти. Отсутствие легитимности для иной власти опаснее целых армий с многочисленными дивизиями, танками и самолетами. Посмотрим внимательно, что и откуда здесь берется, а для этого снова обратимся к Гоббсу. Напомню его определение государства:

Иначе говоря, для установления общей власти необходимо, чтобы люди назначили одного человека или собрание людей, которые явились бы их представителями; чтобы каждый человек считал себя доверителем в отношении всего, что носитель общего лица будет делать сам или заставит делать других в целях сохранения общего мира и безопасности, и признал себя ответственным за это; чтобы каждый подчинил свою волю и суждение воле и суждению носителя общего лица. Это больше чем согласие или единодушие. Это реальное единство, воплощенное в одном лице посредством соглашения, заключенного каждым человеком с каждым другим таким образом, как если бы каждый человек сказал другому: я уполномочиваю этого человека или это собрание лиц и передаю ему мое право управлять собой при том условии, что ты таким же образом передашь ему свое право и санкционируешь все его действия.

Здесь на самом деле пристуствует не только определение государственного суверенитета, но и легитимости. Пока каждый (или абсолютное большинство) считает, что власть является его уполномоченным (а это происходит не только при демократии, но и при аристократии или монархии) - суверенитет власти действует, и каждый (или абсолютное большинство) признает законы, решения и применение насилия, исходящие от суверенной власти, как бы исходящими от него самого. Общество для того и создало власть и государство, чтобы оно всем этим занималось. Но когда все (или абсолютное большинство) уже перестают рассматривать власть как свою, ее суверенитет и все, что с ним связано, немедленно тает, как эскимо на солнце, и на месте великого и ужасного Левиафана мы вдруг обнаруживаем какого-нибудь плешивого чудака со сворой прохиндеев и воров. И никакой магии здесь нет - все очень естественно и понятно. И люди, которые еще вчера спокойно подчинялись власти и где-то даже одобряли насилие, от нее исходящее (аресты, суды, заключение в тюрьму тех, кто преступил закон и совершил произвол), вдруг отказываются этой власти повиноваться, а любое насилие с ее стороны рассматривают уже как насилие бандитов и грабителей, то есть как такой же преступный произвол. Все, финита - уже никто не рассматривает власть как своего уполномоченного, она уже нелегитимна, и вслед за легитимостью немедленно исчезают и все атрибуты, которые делали эту власть суверенной - то есть исчезает и ее суверенитет.

Поэтому если пара митингов вдруг грозят сделать власть нелегитимной и лишить ее суверенитета, то тут очень уместно задать нескромный вопрос: а был ли мальчик? То есть обладала ли эта власть легитимностью и суверенитетом ранее? И если да - то почему все это оказалось столь призрачным, что пара митингов в 50-100 тыс. человек вдруг поставила легитимность и суверенитет этой власти под вопрос? А если нет - то каким образом нелегитимная и несуверенная власть существовала ранее и почему люди подчинялись ее решениям? Ну, а чтобы ответить на эти вопросы, нам снова придется копнуть в природе суверенитета.

Процесс эвакуации говноэлиты начался?

Это к вопросу о том, какой "проклятый госдеп" и какие "русские фашисты" "торгуют родиной" и "разваливают страну". Все эти "торгаши родиной" и "враги отечества", оказывается, в Кремле сидят, а не где-то еще. Впрочем, это не новость. Решили напоследок Дальний Восток по сходной цене в хорошие руки пристроить?

Голосуем за Путина! За шесть лет следующего срока, глядишь, как раз управится. А там и за Сибирь возьмется (но это уже программа не следующие шесть лет) .

Res publica! (9)

Res publicа! (1)
Res publica! (2)
Res publica! (3)
Res publica! (4)
Res publica! (5)
Res publica! (6)
Res publica! (7)
Res publica! (8)

В связи с вопросом о легитимности и суверенитете интересный вопрос возникает. До сих пор мы понимали суверенитет в рамках теории общественного договора, согласно которой власть и государственный суверенитет порождаются в результате добровольного самоограничения произвола. Но известно, что государства нередко возникали в результате внешнего завоевания, и, кроме того, в истории есть немало примеров того, как какая-нибудь группа людей совершала переворот или силовой захват власти и потом - нередко с помощью насилия и террора - правила довольно продолжительное время. Как обстоит дело с суверенитетом и легитимностью власти в подобных случаях?

Ведь Гоббс в своей теории договора неслучайно пускается в откровенно абсурдные построения, приравнивая власть, возникшую в результате насилия, к такому же общественному договору. Сам Гоббс объясняет возможность рассматривать государства, возникшие в резутате насилия, наряду с государствами добровольного договора тем, что в обоих случаях причиной договора является страх - и вся разница между ними, утверждает Гоббс, состоит в лишь в том, что в случае насильственного учреждения власти это страх перед правителем и его подручными, а в случае добровольного - страх людей друг перед другом. Но объяснения Гоббса не кажутся достаточно убедительными. Мало того, что, если мы признаем договоры, заключенные под страхом смерти, действительными, мы придем к совершенно абсурдным юридическим понятиям, так ведь и мотивы заключения у добровольного и вынужденного общественного договора совсем разные. Да, конечно, при заключении добровольного договора страх тоже присутствует - страх перед внешними угрозами и страх людей потерять жизнь и имущество во время междуусобной войны всех против всех. Но именно для избавления от этого страха люди и заключают договор, его причина - стремление избавиться от произвола и насилия. А в случае насильственного учреждения власти даже после того, как люди согласятся обменять свою жизнь на необходимость признать и подчиниться власти, страх никуда не исчезает, и власть продолжает существовать только на этом страхе, подкрепленном насилием. Более того, само захватническое учреждение власти есть чистый произвол и насилие - то есть именно то, с чем при добровольном учреждении государства люди и стремятся покончить. И страх перед произволом и насилием учрежденной таким образом власти принципиально отличается от того, что движет людьми при добровольном учреждении государства. Наконец, нельзя сравнивать страх перед своим соседом, который предшествует добровольному учреждению государства, и страх перед насильственно учрежденным государством - ведь государство много сильнее соседа, и человек перед ним оказывается совершенно бессильным. Поэтому объяснения Гоббса на сей счет нужно признать совершенно невразумительными, они никуда не годятся.


Никаких оснований просто приравнять добровольно и насильственно учрежденные государства, отмахнувшись от множества подобных вопросов той отговоркой, что в обоих случаях в основании государства лежит страх, у нас нет. Совершенно очевидно, что у добровольно учрежденного государства совсем другая природа и принципиально другие мотивы, нежели те, что лежат в основании государства, учрежденного с помощью насилия. Это ясно даже из совсем простых примеров: ведь очевидно, что сообщество, в котором лидера избрали, скажем, с помощью голосования с тем, чтобы он мог выражать общие интересы всех, принципиально отлично от сообщества, в котором, скажем, наиболее сильный и наглый подчинил остальных с помощью насилия и угроз. Добровольный союз принципиально отличен от сообщества, подчиненного воле одного или нескольких с помощью насилия.


Поэтому в случае, если государство возникло в результате какого-то добровольного договора или мирной эволюции, суверенитет и легитимность являются достоянием всех. Государственный суверенитет в этом случае и в самом деле есть res publica, "общая вещь", и отношение к власти соответствующее - как к своей родной, а правителя любят и обожают, так как в нем олицетворено всеобщее единство и согласие всего общества, его безопасность и процветание в будущем. Но какие причины у граждан или подданых любить правителей, которые принудили общество повиноваться себе с помощью насилия и угроз? Им повинуются, но мотивы этого повиновения, очевидно, совершенно иные. А стало быть, и природа суверенитета и легитимности подобной власти (если они вообще у нее существуют) - совершенная иная. Какая именно? И в чем ее отличие от суверенитета res publica?

Прежде всего, необходимо заметить, что насильственный захват власти или переворот сам по себе не всегда означает нелегитимность государства как такового. Люди могут жить в государственно-гражданском состоянии уже много лет, у них уже могут сложиться определенные отношения с государством, свои законы и политические институты. В таком случае, даже если происходит переворот и к власти взамен прежнего правителя или правителей приходят другие, государственный суверенитет остается незыблимым. Здесь возникает проблема легитимности власти конкретных людей, осуществивших такой переворот, а не легитиминости государственной власти и суверенитета как таковых. Скажем, в Риме и Византии убийства Императоров и захват власти были обычным явлением, но никто из подданных не рассматривал это как посягательство на общий суверенитет государства, и пришедшие к власти просто начинали осуществлять свою власть примерно в тех же привычных формах, что и свергнутые правители. Таким образом, легитимность конкретных правителей была мало связано с легитимностью власти как таковой и с суверенитетом государства.

Впрочем, если этот общественный договор насильственной смены власти не предусматривал, подобные перевороты могли сделать новую власть нелегитимной и ставили под вопрос суверенитет всего государства. Такое случалось, если право наследовать власть само становилось важнейшим государственным институтом. Так, например, было на Руси, где на власть могли претендовать только Рюриковичи и их потомки, а потом - только потомки московских князей и Царя. Такое жесткое требование к легитимности власти делало государственные отношения более стабильными, так как позволяло исключить из борьбы за власть всех остальных и, кроме того, исключало какие-либо вопросы о легитимности власти вне зависимости от того, как правил законный князь или царь. Но, с другой стороны, такое жесткое требование создавало серьезные угрозы для всего государства в случае, если это требование все же нарушалось и возникали сомнения в праве какого-либо князя или царя на государственную власть, так как в условиях самодержавной власти это ставило под сомнение фактически легитимность всего государства. Поэтому, когда легитимность конкретного царя ставилась под сомнение или возникали несколько сильных партий со своими одинаково законными претендентами на престол, это оборачивалось серьезными потрясениями для всего государства (что в том же Риме или Византии, с их системой легитимации власти, было практически исключено). Так случилось во время правления Ивана Грозного, во время Смуты и в правление Петра Первого. То есть у русской системы легитимации власти были свои серьезные преимущества, но и столь же серьезные отрицательные стороны.   


Таким образом, мы видим, что государственный суверенитет - вещь достаточно стабильная, и легитимность конкретных правителей и конкретной власти, за некоторыми исключениями (России, например), вовсе не была так жестко связана с легитимностью государственной власти как таковой, и еще менее жестко - с государственным суверенитетом. Здесь важен сам принцип суверенитета власти, как необходимый для общего блага и для обуздания произвола. И поэтому этот принцип сохраняется, независимо от того, кто конкретно находится у власти, а нередко - независимо и от формы правления. Правда, все это верно только в том случае, если государственный суверенитет строится как "всеобщая вещь", как res publica. Но возможно ли возникновение суверенитета в том случае, если власть изначально учреждается с помощью насилия? Мы снова возвращаемся к вопросу, который был задан в самом начале и на который Гоббс нам не смог ответить.