Нацбилдинг: the essential read

Оригинал взят у nomina_obscura в Нацбилдинг: the essential read

Иными словами, совсем не обязательно верить в националистические мифы, чтобы признать значимость нации и национализма для функционирования современного общества. И, прежде чем говорить, например, что национализм однозначно плох, стоит задуматься, насколько уверенно мы можем утверждать, что мир без национализма был бы лучше. Глядя на исторические примеры обществ с господством религиозной, классовой или расовой идеологии, легко вообразить обратное.

Я напомню еще одного автора, на которого я люблю ссылаться в рассуждениях о современной функции национализме. Это антрополог Кэтрин Вердери, которая говорит о том, что нация – это наиболее универсальная легитимная ценность в политической жизни нашего времени. Т.е. особенность символа нации в том, что он пробуждает целый спектр эмоций, сформированных за долгое время его употребления. Он не однозначен, как всякий символ, и в этом его сила. Нация выступает как базовый оператор в системе социальной классификации. Это элемент политического и символико-идеологического порядка, а также социального взаимодействия и чувствования.

Из этого следует, что тотальный отказ от национализма – это отказ от эффективного политического действия, как ни грустно это для сторонников известной позиции, которые считают, что порядочные люди в националистическом дискурсе не участвуют, потому что, «ввязываясь в эту игру, обречены на проигрыш и лишь способствуют утверждению этого вредного взгляда на вещи». Националистический дискурс, мы помним, может быть на некоторое время оттеснен на периферию общественного сознания, как это было, например, в России конца 80-х – начала 90-х гг., но надолго сохранить это положение вещей не удается..

Цикл из трех прекрасных лекций господина Миллера, где он рассказывает о национальном строительстве в Российской Империи, о противостоянии национальной и имперской идентичности в начале XX века и о понимании роли национальной идентичности в современной России. Обязательное чтение для всякого, употребляющего слово "национализм":

Триада графа Уварова - о постановке национальной проблемы и нациогенеза в Российской Империи (оказывается, в "Православии, Самодержавии, Народности" народность шла не в смысле народ любить, а в смысле "национальность").

Империя и нация в воображении русского национализма. Взгляд историка - о развитии национальной мысли и русского национализма в поздней Империи, о сорванном Революцией русском национальном проекте.

Дебаты о нации в современной России - о современном понимании нации, национального вопроса, зачем они нужны и что их ждет.

Честно говоря, из всех современных русских трудов по национализму лекции господина Миллера - самое логичное, аналитическое, интересное и подкрепленное богатейшей фактикой, что я читал. Особенно отрадно, что большая часть лекций (особенно третья, современная лекция) - это по сути конспект того, что я говорю в этом жж, очищенный от тролльства и поданный в академической манере. Думаю, постоянные читатели при знакомстве с лекциями Миллера это заметят. Как заметят и известные расхождения в третьей лекции (Миллер предлагает аккультурацию, я - ассимиляцию, плюс у него все-таки фокус на построении устойчивой государственной системы, а у меня - на перераспределении силы в пользу русской нации).

Территориальный спор с Японией

Забавно все это, конечно, звучит после инициативы путинского правительства по фактической передачи огромных территорий Дальнего Востока в хорошие руки в вечное пользование:

Лавров впервые заговорил о референдуме о судьбе Южный Курил: поиск взаимоприемлемого решения

И еще забавнее, что референдум как институт национальной демократии путинская хунта вроде бы уже давно отменила. Но инициативу нужно поддержать. Это всегда хорошо, когда хунта начинает понимать, что демократическая воля в современном мире может служить хорошим козырем и во внешней политике, и пытается обосновать все свои решения с опорой на эти демократические процедуры.

Res publica! (10)

Res publicа! (1)
Res publica! (2)
Res publica! (3)
Res publica! (4)
Res publica! (5)
Res publica! (6)
Res publica! (7)
Res publica! (8)
Res publica! (9)

Что ж, пора, наконец, поставить точку в этом вопросе и ответить на поставленный ниже вопрос. Я мог бы просто сослаться на философию и сказать, что у любой вещи - если совсем уж не впадать в какое-нибудь религиозное манихейство - может быть только одна сущность. А стало быть, и у государства такая сущность может быть только одна - и это либо общественный договор и суверенитет как res publica, либо же это насилие, из которого вытекает и суверенитет, и все остальное. Понятно, что суверенитет res publica и суверенитет насилия - это два принципиально, даже противоположно разных суверенитета. И поэтому что-то одно и только одно из этого является подлинным суверенитетом и подлинной природой государства, а второе явлется только ложным суверенитетом, искаженным суверенитетом, лже-суверенитетом. Фокусы Гоббса, который попытался запихнуть суверенитет насилия в свою теорию общественного договора и представить его как форму общественного договора - это только фокусы Гоббса, и они очень быстро разоблачаются. Либо сущность государства - это общественный договор и суверенитет res publica, а насилие - только инструмент государства для осуществления суверенитета res publica, либо же сущность государства - это насилие, а всякие договора и общие интересы - только обман в руках суверенитета насилия.

Но я не буду прибегать к философии и к каким-то совсем уж отвлеченным доводам. Я обращусь к истории. Да, признаем, что в истории было множество войн и насилия, и очень часто государства возникали в результате насилия и войн. Но в данном случае мы ведь говорим не о том, как исторически возникали государства - мы говорим о сущности и природе государства. И что же мы находим? Мы находим, что те государства и империи, которые, однажды возникнув из насилия и завоевания, продолжали потом и дальше строиться на насилии, страхе и терроре - то есть суверенитете насилия - очень быстро распадались и исчезали. И, напротив, в тех случаях, когда такие государства переходили на почву, близкую к общественному договору с покоренным народом и местной аристократией, постепенно все более приближаясь к определению государства с суверенитетом res publica, они в итоге сохранялись. Более того, чем дальше - тем более они становились по своей сути государствами общественного договора, и иногда в некоторых из них суверенитет уже вполне явно начинал осуществляться как res publica (ограничение власти, включение в управление государством несуверенных элементов). Разве это не говорит нам о том, что насилие здесь было только кратким историческим моментом зачатия самого государства, и что в дальнейшем выживали только те из них, кто стремился к суверенитету res publica, а те, кто, приняв инструмент суверенитета за саму его суть, продолжали действовать как суверенитеты насилия, именно поэтому вскоре и исчезали? Но ведь это и значит, что природа государственного суверенитета - это все-таки res publica, а насилие может служить лишь инструментом такого суверенитета, но не его основой и сутью.

Примеров подобной эволюции, когда государства или империи, однажды возникнув в результате завоевания и насилия, потом все время двигались в сторону республиканского суверенитета, можно привести множество - от Римской и Российской Империи до истории европейский государств. Вот как, например, описывает современную ему Францию Макиавелли:

Что же касается другого стремления народа - вновь обрести утраченную свободу, то, не имея возможности его удовлетворить, государь должен выяснить, какие причины побуждают народ стремиться к свободе. Он обнаружит, что небольшая часть народа желает быть свободной, дабы властвовать; все же остальные, а их подавляющее большинство, стремятся к свободе ради своей безопасности. Так как во всех республиках, как бы они ни были организованы, командных постов достигает не больше сорока-пятидесяти граждан и так как число это не столь уж велико, то дело вовсе не сложное обезопасить себя от этих людей, либо устранив их, либо воздав им такие почести, какие, сообразно занимаемому ими положению, могли бы их в значительной мере удовлетворить. Что же касается всех прочих, которым достаточно жить в безопасности, то удовлетворить их легко, создав порядки и законы, при которых власть государя предполагает общественную безопасность. Когда государь сделает это и когда народ увидит, что никто ни при каких обстоятельствах не нарушает данных ему законов, он очень скоро начнет жить жизнью спокойной и довольной. Пример тому - королевство Франции. Оно живет спокойно прежде всего потому, что его короли связаны бесчисленными законами, в которых заключено спокойствие и безопасность всего народа. Учредитель его строя пожелал, чтобы французские короли войском и казной распоряжались по своему усмотрению, а всем остальным распоряжались бы лишь в той мере, в какой это допускают законы.

Итак, государю или республике, не обеспечившим собственной безопасности при возникновении своего строя, надлежит обезопасить себя при первом же удобном случае, как то сделали древние римляне. Упустивший подобный случай впоследствии пожалеет о том, что не сделал того, что ему следовало бы сделать.

Как мы видим, республиканец Макиавелли прямо проводит параллели между республиканским Римом и королевской Францией. Французская монархия, возникнув из завоевания франками местного племени галлов, поспешила обезопасить себя, связав свою власть множеством законов и предоставив народу чувство безопасности - то есть сделала ровно то, что и происходит при возникновении государства как общественного договора, когда власть становится гарантом прекращения войны всех против всех и инструментом для изгнания из общества всякого произвола. Здесь республиканская суть суверенитета уже достаточно себя проявляет, хотя она еще и не раскрыта в полной мере, как это было в республиканском Риме. Общественная свобода здесь пока еще существует в либеральном, негативном, гоббсовском варианте, когда произвол власти уже достаточно ограничен множеством законов, но сама власть существует автономно. Но уже очень скоро народ Франции не только потребовал ограничить суверенную власть королей, но и сам пожелал участвовать в управлении государством. И все попытки французской монархии воспрепятствовать этому оказались безуспешными, что в итоге вылилось в революцию, когда суверенитет власти перешел к народу. Не имея возможности получить управленческую власть при суверенитете монархии, аристократия и народ решили и вовсе отобрать суверенитет у королей. Во Франции республиканская природа суверенитета проявила себе через революцию, хотя, конечно, если бы французская монархия и аристократия пошли бы по римскому республиканскому пути еще дальше и включили бы народ в управление государством при сохранении монархического суверенитета, никакой революции не случилось бы.


Такой же примерно путь проделала и английская монархия, возникшая из завоевания Англии норманнами. И там точно так же норманнская аристократия и королевская власть, долгое время двигаясь по республиканскому пути, в какой-то момент остановились, что вылилось в революцию и казнь короля. Впрочем, в Англии, в отличие от Франции, монархический суверенитет все же позже был восстановлен, но он принял уже отчетливые республиканские черты - сама монархия была конституционно ограничена, а демократия стала важнейшим элементом в управлении государством.

То есть совершенно ясно, что общественный договор и суверенитет как res publica во всех таких случаях и был проявлением самой сути государства и суверенитета. Однажды возникнув в результате насилия и завоевания, эти государства немедленно - в целях своего выживания - переходили к суверенитету res publica. "С помощью штыков можно решить многие проблемы, но на них нельзя сидеть," - говорил величайший европейский завоеватель Наполеон. И в этих словах отражено отчетливое понимание, что суверенитет в принципе не может быть суверенитетом насилия, и что он всегда - в целях сохранения государства или империи - должен стремиться к своей природе, к своей сущности - то есть к res publica.

С другой стороны, если мы посмотрим на историю государств, возникших в результате общественного договора (а это большинство древних городов-государств и государства нового времени до начала великого переселения народов), то мы увидим, что как только суверенитет res publica вырождался в суверенитет насилия - эти государства, если в них не происходило восстановление подлинного суверенитета (в прежней форме или в какой-то другой) немедленно погибали, особенно если они при этом стремились расширить свои владения. И разве не очевидно, что если в государстве, где раньше цари или аристократия правили с помощью законов, власть превращается в тиранию или олигархию, а насилие все более становится основанием этой власти - то это именно признак вырождения государства, а не его подъема и расцвета? А значит, подлинная сущность суверенитета - все-таки res publica, а насилие есть псевдосущость, и движение от сущости к псевдосущности, естественно, обозначало движение к закату и гибели таких государств.

Но здесь возникает и еще один интересный теоретический вопрос. В классической классификации форм суверенитета, как мы теперь понимаем, монархия, аристократия и демократия теперь предстают как формы подлинного суверенитета, то есть суверенитета res publica, а тирании, олигархии и охлократии, в которые они вырождаются, оказываются просто формами вырожденческого суверенитета, - то есть формами псевдо-суверенитета, суверенитета насилия. То есть все различие этих форм опять-таки сводится к вопросу о том, насколько они соответствуют природе суверенитета как res publica. Но тогда получается, что вырожденческой формой суверенитета оказывается не только тирания или охлократия - вырожденческая сущность которых как бы особых вопросов не вызывает - но и олигархия. Между тем, мы знаем, что очень часто олигархии принимали наиболее последовательные республиканские формы осуществления суверенитета - в Спарте, Венеции, Новгороде, и существовали достаточно долго. Как можно это объяснить из нашей теории суверенитета? Вопрос этот имеет и важное практическое значение для актуальной русской политики, так как современный нам режим Эрэфии, безусловно, является олигархическим (причем под олигархией следует понимать не только нуворишей из бизнеса, тесно связанных с властью, но и, прежде всего, саму власть и чиновников по главе с Путиным, которые приватизировали государство и узурпировали суверенетит res publica) .

Классификация Аристотеля и классовый подход

Аристотель в своей классификации форм государства в "Политике" отличал правильные формы государства от неправильных следующим образом :

Итак, ясно, что только те государственные устройства, которые имеют в виду общую пользу, являются, согласно со строгой справедливостью, правильными; имеющие же в виду только благо правящих – все ошибочны и представляют собой отклонения от правильных: они основаны на началах господства, а государство есть общение свободных людей.

"Общая польза" здесь, как нетрудно понять - это полный аналог и даже, в сущности, то же самое, что res publica. Учрежденное с целью прекращения войны всех против всех и (или) для достижения общего блага, государство по самой своей природе есть "общее дело", res publica. И поэтому, какой бы ни была в нем форма правления - монархия, аристократия или демократия - государство является достоянием всех и служит общим интересам. В случае же, если те, кто наделен властью, начинают использовать власть в своих интересах, а не для общего блага, суть государства немедленно искажается и принимает неправильные формы: монархия вырождается в тиранию, аристократия - в олигархию, а демократия - в охлократию. При этом, естественно, такое государство уже перестает быть результатом "общения свободных людей", и в нем начинает доминировать "начало господства" - то есть суверенитет res publica подменятся своей противоположностью - суверенитетом насилия.

Но не лишним будет напомнить и классическое определение форм государства, данное Аристотелем:

Государственное устройство означает то же, что и порядок государственного управления, последнее же олицетворяется верховной властью в государстве, и верховная власть непременно находится в руках либо одного, либо немногих, либо большинства. И когда один ли человек, или немногие, или большинство правят, руководясь общественной пользой, естественно, такие виды государственного устройства являются правильными, а те, при которых имеются в виду выгоды либо одного лица, либо немногих, либо большинства, являются отклонениями. Ведь нужно признать одно из двух: либо люди, участвующие в государственном общении, не граждане, либо они все должны быть причастны к общей пользе. 

Монархическое правление, имеющее в виду общую пользу, мы обыкновенно называем царской властью; власть немногих, но более чем одного – аристократией (или потому, что правят лучшие, или потому, что имеется в виду высшее благо государства и тех, кто в него входит); а когда ради общей пользы правит большинство, тогда мы употребляем обозначение, общее для всех видов государственного устройства, – полития. 

И такое разграничение оказывается логически правильным: один человек или немногие могут выделяться своей добродетелью, но преуспеть во всякой добродетели для большинства – дело уже трудное, хотя легче всего – в военной доблести, так как последняя встречается именно в народной массе. Вот почему в такой политии верховная власть сосредоточивается в руках воинов, которые вооружаются на собственный счет.

Отклонения от указанных устройств следующие: от царской власти – тиранния, от аристократии – олигархия, от политии – демократия. Тиранния – монархическая власть, имеющая в виду выгоды одного правителя; олигархия блюдет выгоды состоятельных граждан; демократия – выгоды неимущих; общей же пользы ни одна из них в виду не имеет.

Нетрудно заметить, что в этой аристотелевской классификации есть нарушение определенной логики: правильные формы здесь классифицированы по тому, правит ли один, немногие или все (и при этом под аристократией понимается вовсе не знать или земельная аристократия, а "лучшие"), а в неправильных формах явным образом присутствует момент имущественной состоятельности, и поэтому олигархия оказывается правлением богатых в своих интересах, а демократия - правлением в своих интересах бедных. Поэтому классификацию Аристотеля сегодня приводят как бы к более понятной и более логически завершенной форме, и, назвав аристотелевскую политию - демократией, демократию - охлократией, а под олигархией понимая любую "власть немногих", правящих не для общей пользы, а в своих интересах, получают следующую классификацию: монархия - тирания, аристократия - олигархия, демократия - охлократия. Но Аристотель проводит такую свою классификацию вовсе не случайно, и дает по этому поводу следующее разъяснение:

Тиранния, как мы сказали, есть деспотическая монархия в области политического общения; олигархия – тот вид, когда верховную власть в государственном управлении имеют владеющие собственностью; наоборот, при демократии эта власть сосредоточена не в руках тех, кто имеет большое состояние, а в руках неимущих.

И вот возникает первое затруднение при разграничении их: если бы верховную власть в государстве имело большинство и это были бы состоятельные люди (а ведь демократия бывает именно тогда, когда верховная власть сосредоточена в руках большинства), с другой стороны, точно так же, если бы где-нибудь оказалось, что неимущие, хотя бы они и представляли собой меньшинство в сравнении с состоятельными, все-таки захватили в свои руки верховную власть в управлении (а, по нашему утверждению, олигархия там, где верховная власть сосредоточена в руках небольшого количества людей), то показалось бы, что предложенное разграничение видов государственного устройства сделано неладно.

Но допустим, что кто-нибудь, соединив признаки: имущественное благосостояние и меньшинство и, наоборот, недостаток имущества и большинство и, основываясь на таких признаках, стал бы давать наименования видам государственных устройств: олигархия – такой вид государственного устройства, при котором должности занимают люди состоятельные, по количеству своему немногочисленные; демократия – тот вид, при котором должности в руках неимущих, по количеству своему многочисленных. Получается другое затруднение: как мы обозначим только что указанные виды государственного устройства – тот, при котором верховная власть сосредоточена в руках состоятельного большинства, и тот, при котором она находится в руках неимущего меньшинства, если никакого иного государственного устройства, кроме указанных, не существует?

Итак, из приведенных соображений, по-видимому, вытекает следующее: тот признак, что верховная власть находится либо в руках меньшинства, либо в руках большинства, есть признак случайный и при определении того, что такое олигархия, и при определении того, что такое демократия, так как повсеместно состоятельных бывает меньшинство, а неимущих большинство; значит, этот признак не может служить основой указанных выше различий. То, чем различаются демократия и олигархия, есть бедность и богатство; вот почему там, где власть основана – безразлично, у меньшинства или большинства – на богатстве, мы имеем дело с олигархией, а где правят неимущие, там перед нами демократия. А тот признак, что в первом случае мы имеем дело с меньшинством, а во втором – с большинством, повторяю, есть признак случайный. Состоятельными являются немногие, а свободой пользуются все граждане; на этом же и другие основывают свои притязания на власть в государстве.

Таким образом, мы видим, что классификация Аристотеля вовсе не является линейной, и олигархия у него вовсе не противостоит аристократии как ее вырожденная форма, как и демократия не противостоит политии в качестве ее вырожденной формы. Олигархия и демократия у Аристотеля являются вырожденными потому, что власть при них основана на принципе имущественного состояния (на классовом принципе, как сказали бы марксисты). А сама классовость государства - уже есть вырожденная форма государства, независимо от того, правят ли в нем бедные или богатые. И понятно, что при олигархии и демократии в аристотелевском их понимании, государство уже перестает быть общим благом, и начинает действовать не в общих интересах, а в интересах только богатых (при олигархии) или бедных (при демократии) - но это уже просто следствие того, что государство стало "классовым".

С другой стороны, и аристократию у Аристотеля не следует понимать просто как правление "немногих", которое этим именно и отличается от монархии и политии. Здесь важно не то, что правит не один и не все, а лишь немногие, а то, что правят лучшие. И аристократия отлична от политии опять-таки не столько по численной характеристике(немногие в отличие от всех), а по тому принципу, по которому этот правящий класс формируется: при аристократии важен принцип качественного отбора, а при политии - принцип равенства. Понятно, что при аристократии все править не могут, так как все не могут  быть лучшими - потому они и лучшие, что они лучше всех остальных. А при политии как раз важен принцип равенства, когда признак "лучшести" отодвигается на задний план.

То есть в классификации Аристотеля линейная связь есть только между монархией и тиранией. Все же остальные формы выстраиваются на отдельном принципе, каждая на своем, и количественная составляющая у Аристотеля определяющей не является. А вырожденные формы олигархии и демократии вовсе не являются просто результатом деградации, соответственно, аристократии и политии. Логически прямой связи между аристократией и олигархией у Аристотеля нет, олигархии скорее противостоит не аристократия, а демократия. Точно так же нет такой логической связи между аристотелевской политией и демократией, как правильной формой и противостоящей именно ей вырожденной ее формой.

Классификация Аристотеля и классовый подход (2)

Классификация Аристотеля и классовый подход (1)

Почему же Аристотель "классовый подход", согласно которому  власть принадлежит богатым (при олигархии) или бедным (при демократии), считает формами вырожденческими? А все дело в том, что здесь частное понимание справедливости занимает место всеобщей справедливости и всеобщего блага, которым правильное государство и должно служить. В самом деле, говорит Аристотель, равенство - справедливо, если мы говорим о равенстве равных; и неравенство - справедливо, если мы говорим о неравенстве неравных. Ну, скажем, равенство справедливо для всех граждан, которые равно свободны и равно являются гражданами, и отдавать в таком случае предпочтение одним перед другими было бы несправедливо. В то же время было бы высшей несправедливостью уравнять тех, кто по своей природе или своим достоинствам неравны - глупых к умным, храбрых к трусливым, добродетельных к порочным, а богатых к бедным. В этом случае справедливо как раз неравенство, и осуществлением справедливости было бы как раз предпочтение лучших худшим. 


Олигархия и демократия предполагает, что если люди неравны в отношении денег и имущества, то такое их неравенство уже достаточно для того, чтобы сделать их неравными в сравнении с другими гражданами и в отношении власти, хотя и бедные и богатые являются равными как люди свободные и как граждане. Если бы целью государства было приобретение имущества и богатства, то тогда, возможно, олигархия была бы справедливым и правильным строем, а если целью государства была бы всеобщая бедность, то в нем демократия (власть бедных) была бы наиулучшей формой правления. Заметим, что олигархия как власть богатых и в самом деле часто возникала в торговых государствах или в тех государствах, где богатство является главной добродетелью (Венеция, Новгород). Также и в коммунистических государствах бедность становилась всеобщей, ибо там, где бедность признается высшей справедливостью, то есть становится критерием лучшести и каким-то особым достоинством, власть принадлежит бедным, и бедность становится целью такого государства. Но с точки зрения Аристотеля, такое понимание справедливости является частным, но не всеобщим, а потому и правильные государства не могут быть олигархиями или демократиями. 

Одни рассуждают так: если они в известном отношении, например в отношении денег, не равны, то, значит, они и вообще не равны; другие же думают так: если они в каком-либо отношении равны, хотя бы в отношении свободы, то, следовательно, они и вообще равны. Но самое существенное они тут и упускают из виду. 10. В самом деле, если бы они вступили в общение и объединились исключительно ради приобретения имущества, то могли бы притязать на участие в жизни государства в той мере, в какой это определялось бы их имущественным положением. В таком случае олигархический принцип, казалось бы, должен иметь полную силу: ведь не признают справедливым, например, то положение, когда кто-либо, внеся в общую сумму в сто мин всего одну мину, предъявлял бы одинаковые претензии на первичную сумму и на наросшие проценты с тем, кто внес все остальное.

Те цели государства, которые понимаются сегодня как истинные в либеральной и марксистской теории, Аристотель решительно опровергает как ложные:

Государство создается не ради того только, чтобы жить, но преимущественно для того, чтобы жить счастливо; в противном случае следовало бы допустить также и государство, состоящее из рабов или из животных, чего в действительности не бывает, так как ни те ни другие не составляют общества, стремящегося к благоденствию всех и строящего жизнь по своему предначертанию. Равным образом государство не возникает ради заключения союза в целях предотвращения возможности обид с чьей-либо стороны, также не ради взаимного торгового обмена и услуг; иначе этруски и карфагеняне и вообще все народы, объединенные заключенными между ними торговыми договорами, должны были бы считаться гражданами одного государства.

Как же понимает цель государства Аристотель?  В чем природа этого res publica? В сущности, Аристотель понимает государство примерно так же, как его понимают современные националисты:

Итак, ясно, что государство не есть общность местожительства, оно не создается в целях предотвращения взаимных обид или ради удобств обмена. Конечно, все эти условия должны быть налицо для существования государства, но даже и при наличии их всех, вместе взятых, еще не будет государства; оно появляется лишь тогда, когда образуется общение между семьями и родами ради благой жизни (еу dzen), в целях совершенного и самодовлеющего существования. 14. Такого рода общение, однако, может осуществиться лишь в том случае, если люди обитают в одной и той же местности и если они состоят между собой в эпигамии. По этой причине в государствах и возникли родственные союзы и фратрии и жертвоприношения и развлечения – ради совместной жизни. Все это основано на взаимной дружбе, потому что именно дружба есть необходимое условие совместной жизни. Таким образом, целью государства является благая жизнь, и все упомянутое создается ради этой цели; само же государство представляет собой общение родов и селений ради достижения совершенного самодовлеющего существования, которое, как мы утверждаем, состоит в счастливой и прекрасной жизни. Так что и государственное общение – так нужно думать – существует ради прекрасной деятельности, а не просто ради совместного жительст-ва.

Здесь, как кажется, Аристотель решительно расходится с Гоббсом и либерализмом. У Гоббса причина государства - вражда, война всех против всех; у Аристотеля причиной государства является дружба. Либерализм утверждает, что государство вовсе не создано для того, чтобы сделать людей совершенными, благими и счастливыми, а лишь для того, чтобы их жизнь не превратилась в ад. А Аристотель утверждает обратное. И в этом смысле представления Аристотеля (и вообще древних) были куда более смелыми и широкими, чем идеи либералов с их жалкой негативной свободой. Древние  - почти все республиканцы по своим вглядам на природу государства, и они вовсе не довольствуются только негативной свободой, призванной их избавить от насилия и произвола. Они требуют позитивной свободы и готовы ее утверждать, и именно в этом они и видят природу и цель государства.


Но республиканская свобода, как мы уже отмечали ранее, не столько противоречит либеральной свободе, сколько просто превосходит ее и расширяет, так как к негативной либеральной свободе она добавляет свободу позитивную. И в этом смысле взгляды Аристотеля на природу государства не столько противоположны взглядам Гоббса, сколько более последовательны и  основательны.